— Никогда такого не видел, — сказал Унгелен.
Только я совершенно по-другому их оцениваю.
– Да в гробу я видал такие дожди, как они предсказывают. Я хочу, чтобы степь цвела! Тут когда цветет – ух! Загляденье! Буйство жизни! А вы же не видели, вы не попадаете…
А туземцы глядят на нас как на полных идиотов. Им невдомек, что мы не знаем, как строить с ними отношения. Они-то знают, как строить отношения с нами! Поэтому чувствуют, что у нас внутри идет мучительная борьба, но не понимают ее смысла. Так мы сами не понимаем! Местные к нам со всей душой, мы к ним вроде тоже, но остается подтекст: нет у Москвы права взять на себя «решение по аборигенам». Все права́ – у мирового сообщества, будь оно неладно. И мы должны с ним считаться. Хотя бы потому, что если ты чихнешь на мировое сообщество, оно-то утрется, а если чихнет в ответ, ты будешь долго и мучительно температурить.
Это все звучало так, будто мы очень хотим заранее отмести от себя любые подозрения. Словно командование испугалось, что аборигены обвинят в эпидемии нас и решат жестоко отомстить.
– Ты вернешься… – прохрипел я ему вслед. Говорить оказалось вдруг неимоверно трудно.