Мы услышали, как шибанула дверь в банной комнате, зашумела включенная вода. В тишине лавки разнеслись жалобные всхлипывания. Потом истерика закончилась, начался приступ ярости, и полился отборный мат. Каждый раз, когда сверху неслось бранное ругательство, характеризующее предателя Гарри с какой-нибудь новой, совершенно неожиданной стороны, Ирвин болезненно морщился.
– Вы что, правда, спали втроем? Прямо в нашей кровати? На этих самых простынях?
Разлепляться в кромешной темноте тесного погреба было жуть как неловко. Мы путались в руках и ногах, пару раз столкнулись лбами. Думаю, что Этана спас мешок с пряностями, иначе бы затоптали. Наконец измученные, растрепанные и изрядно помятые, все трое мы выбрались из погреба.
Последовала долгая пауза. У подмастерья вытянулось лицо, из правого глаза потекла слеза. Да и, вообще, глаза стали больше, круглее и несчастнее, как у обиженного щенка. Вернее, один – левый. Правый плакал. На щеках вспыхнули алые пятна.
– Я же готовлю на этом столе! Теперь буду капусту шинковать и представлять…
Вечером, когда кухня засияла от чистоты, работы тоже подошли к концу. На темном полу в торговом зале теперь пестрели светлые заплатки новых половиц. Сквозь большие витрины была видна кривоватая торговая улочка, а потолок хоть и оставался обшарпанным, но дыра исчезла. Если еще днем, когда стены лавки сотрясались от матерных воплей, я сомневалась в том, что Этан настоящий плотник, а не столичный кредитор, вдруг решивший размяться с пилой и молотком, то теперь настороженность исчезла. Работал мастер действительно на совесть и заслужил каждый пени из оговоренной суммы.