— Извините, что беспокою в выходной, Джон…
— В ночь гибели Лулы он приходил к вам домой, верно?
— Вот зараза, ты ведь прав. Это — в помойку. — Скомкав перчатки, он с размаху швырнул их в угол и угодил в отставленную гитару, которая ответила протяжным, гулким стоном. — Они у меня после той съемки остались. — Он ткнул пальцем в сторону черно-белой журнальной обложки. — Сомэ бы удавился мне такие подарить. Сигарету дашь?
— А Лула не говорила, удалось ли ей найти хоть какие-то факты?
В темном кабинете мысли Страйка неожиданно и совсем некстати устремились назад во времени, к самой личной из всех потерь, к той, которая, по ошибочному мнению Люси, довлела над каждым его расследованием, окрашивала каждое дело, — к той насильственной смерти, что расколола их с Люси жизнь на две эпохи: до гибели матери и после. Люси считала, что он бросил все и ушел служить в военную полицию только из-за смерти Леды, что бежал от недоказанности вины отчима, что каждый труп, который он осматривал по долгу службы, неизбежно вызывал у него в памяти образ матери, что в каждом пойманном убийце ему виделась тень отчима; что расследование каждой смерти превращалось для него в личное искупление.
— Ага. Не-а, — ответила Рошель. А потом внезапно затараторила: — Когда тебя на лимузине возят, почему ж не покататься? Куда скажешь, туда и доставят, за это лишних денег не берут. Она все равно мимо проезжала, вот и остановилась: сказала, что покушать со мной не успеет, потому как домой торопится, на встречу с этой Сиарой Портер, мать ее за ногу…