От ульмского кладбища, оживленного сегодня, как никогда прежде, Курт уходил молча, ведя в поводу жеребца, тоже словно понурившегося и задумчивого; стриг вышагивал рядом так же безгласно, не пытаясь острить над его внезапным человеколюбием, то ли давая Курту поразмыслить, то ли и сам думая о том, что в этом городе привычные правила работы приходится исправлять на ходу, и исправления эти – далеко не в лучшую сторону. Разумеется, на прежнем месте службы Курт наверняка не стал бы слушать повествований о старушке-матери и малых детях и упек бы парня в камеру – на пару дней, исключительно в воспитательных целях, дабы запомнил на будущее. Упомянутого им книготорговца уже сейчас направлялись бы арестовывать с пяток арбалетчиков, и, учитывая возраст, уже к завтрашнему, много – послезавтрашнему утру тот выложил бы все, что знал, что не знал и что мог бы вообразить в страшных или блаженных снах. Народ с кладбища разогнали бы вмиг, и сейчас майстер инквизитор не тревожился бы о том, что останки, быть может, вполне благочестивого или не очень, однако – вполне даже человека в эту минуту растаскивают для ритуального попирания ногами, а с черепом, насаженным на палку, кто-нибудь уже бегает по всему городу, демонстрируя победу человечества над чуждыми элементами природы…