Вот оно. Об этом его инструктировали в семьдесят четвертом, сразу после назначения на должность. Брежнев и Суслов неторопливо и обходительно, в течение двух с половиной часов вели беседу о том и о сем, и, когда уже казалось, что разговор заканчивается, на пороге вдруг возник третий, по-стариковски осторожно пробрел к столу, медленно опустился напротив, и, сумев вытянуться в кресле в постройке смирно, замер.
— Ну что, поел? — решительно раздался из трубки незнакомый девичий голос, и продолжил, не дожидаясь моего ответа. — А я стрижку сделала, завтра увидишь. Под Мирей Матье. Как ты думаешь, мне такая идёт?
На«…пьем чай» мой голос предательски ломается, не выдержав внутреннего напряжения, и я даю позорного петуха.
Володя слушает вежливо, не перебивая, но мимикой выразительно изображает своё категорическое несогласие. С его подвижного лица эмоции считываются на раз. Сейчас он парирует мой спич ироничной гримасой «старо предание, да верится с трудом…».
— Ааа… ага… — откидываю голову на ковер, шаря взглядом по потолку. Точно, резные багеты… Люстра… Я — дома…
— А… — бабушка безнадёжно махнула рукой, отворачиваясь, — раньше, если человек с трибуны что-то говорил, то он в это верил, по настоящему верил. Трибуны были! А теперь это — обычная работа, говорильня… А этот, — она кивнула на телевизор, где беззвучно шевелит губами монохромный Брежнев, — он даже плохо понимает, что читает. Да и остальные не лучше…