— Сын, — говорит он и облизывает губы. — Ты такой… Черт… Такой здоровый! Прямо мужик настоящий! Вымахал!
Вот комикс: чайный цветок, робот, распятие, дверь: «Бум-бум-бум», женское лицо: «Не бойся, бла-бла-бла», вихрь, штурм, маски, «Кто его отец?», «Не ваше дело!», «Пойдешь с нами!», но нигде нет картинки, на которой мою мать берут за руку, приставляют к ее запястью инъектор, делают укол.
Совать контакты шокера в живое, пока не иссякнет заряд, а потом бить, обдирая костяшки, кусать, царапать так, чтобы ногти ломались. И пусть меня тоже колотят, пинают, дробят мои кости, пусть вышибут из меня всю дурь, пусть я сдохну чистым, непорочным, пустым; тут, со своими, не страшно погибнуть.
— Может, и не может, а может, и может, — возражает Хосе. — Вон в Барселоне всем кому ни попадя акселератор кололи, и ничего, народ схавал, права человека там или нет.
Все равно у нас есть еще десять лет. А может быть, если переливание крови сработает, и больше.
— Что?! Что?! — хрипло кричит она и крестит меня, крестит, будто я сейчас от этого завою, заверчусь волчком, загорюсь и сгину.