Приподнимаю с пола человека-куль, пропихиваю его в лаз впереди себя. Изнутри — вопль. Куль дергается — нехорошо так, конвульсивно. Затихает. Его втаскивают внутрь. Еще один вскрик — отчаянный.
Шрейер машет мне рукой — мол, хватит там, иди к нам, тут весело!
— Братья! — Он выступает вперед, и шепот, которым был залит зал, утекает в мрамор. — Нам выпала честь родиться в великую эпоху. Стать первыми из людей, которые осуществили все заветы и мечтания наших бесчисленных предков. Все они хотели одолеть смерть, тлен, забвение. Из сотен миллиардов умерших мы помним имена лишь нескольких тысяч. От прочих не осталось ничего. Они и не жили, а промелькнули и сгинули.
Когда вожатые пытаются узнать, что случилось, нас оправдывает Двести Двадцатый. Ему верят: в конце концов, он исправно закладывал им нас долгие четырнадцать лет.
— Я же отпустил его, помнишь? Дело не в нем… Протягиваю ей руку — но она отшатывается от меня.