— Здравствуй снова, Береника, — произнес он, стараясь не говорить ни излишне мягко, ни чрезмерно строго.
Он обернулся, помедлив, и прошагал к Маргарет, вновь остановившись рядом, вновь — глаза в глаза…
На прочих Курт не смотрел и сорвавшихся уже на задушенный визг стонов привязанного к жертвеннику человека не слушал и не слышал — он слушал тишину, слушал, как в этой тишине различаются звуки, на которые прежде не обратил бы внимания и которые, казалось, вовсе недоступны для человеческого уха — шорох шелковых складок одеяния неподвижной женщины в пяти шагах от него, потрескивание крупинок благовоний в курильницах, шелест пламени факелов и светильников и биение собственного сердца, поразительно ровное, спокойное и почти безмятежное. И когда в тишине разнесся голос, лишь краешком сознания отметил, что голос этот чуть слышится, что он должен слышаться едва-едва, что слова произносятся почти одними губами, и в любое другое время, в ином месте и ином мире он попросту ничего не расслышал бы и не разобрал ни звука.
Надо было проститься и уйти, но сдвинуться с места не выходило — словно ноги пригвоздили к темным доскам пола, намертво, железными штырями…
— Понятно. Глупо было бы полагать, что я такой один…
— А если открыто? — решительно потребовал переписчик. — Если снова — все вещи своими именами? Есть у меня шанс…