– Выемка, а в ней скоба, – глухо ответил Болотников. – На таких в старину крепили дверные кольца.
Кабатчик (по-русски tszelowalnik) ждал за прилавком с допотопной пистолью в руке. От выстрела капитан увернулся легко – присел. После ухватил каналью за бороду и давай колотить жирной мордой об стойку. И в блюдо с грибами, и в черную размазню (это, как объяснили купцы, и была знаменитая осетровая икра), и в кислую капусту, и просто так – о деревяшку. Удары были хрусткие, сочные – Корнелиус отсчитывал их вслух, по-немецки. Пьецухи наблюдали с уважением, помочь целовальнику никто не захотел.
– Что, гнида, узнал сердечного друга? Узнал. И навалил в портки. Правильное решение. – Шурик убрал руку, брезгливо вытер о рубашку. Захотел Седого кинуть? Зря, Макс, зря. Сам навел, сам семафорил, немалые бабульки схавал, а после придумал для себя скрысятничать? Обиделся на тебя Седой, жутко обиделся. Вот, велел передать.
Стишок был прилипчивый, про предпубертатную любовь. «Хорошая девочка Лида на улице этой живет», бормотал теперь Николас с утра до вечера и видел перед собой не какую-то неведомую ему Лиду, а улицу Таганскую и дом №15, затянутый зеленой сеткой.
– Вы случайно не знаете некоего господина Фаустле, бывшего рейтарского полуполковника? – спросил Корнелиус, припоминая посулы амстердамского знакомца.
– Скорее как в Аргентине – «эскадроны смерти», – пробормотал Николас, охваченный внезапным ознобом. – Это они хотят меня убить, да? Но за что? Чем я им помешал? Про «Вестсибойл» я впервые услышал от вас, клянусь!