Пополнения на Архипелаг идут. И хотя общество давно бесклассовое, и хотя полнеба в зареве коммунизма, но мы как–то привыкли, что преступления не кончаются, не уменьшаются, да что–то и обещать нам перестали. В 30–е годы верно обещали: вот–вот, ещё несколько лет! А теперь и не обещают.
И так всё моё многолетнее писанье— уже сделанное, а пуще задуманное, — всё металось где–то по зоне или по степи беспомощным бумажным комочком. А я — молился. Когда нам плохо— мы ведь не стыдимся Бога. Мы стыдимся Его, когда нам хорошо.
Не довольно ли этого рассказа одного, чтобы понять и суть «кулаков», и суть «раскулачивания»?
Конвой был ещё одной силой, сжимающей воробышка нашей жизни в жмых. Эти «краснопогонники», регулярные солдаты, эти сынки с автоматами были силой тёмной, не–рассуждающей, о нас не знающей, никогда не принимающей объяснений. От нас к ним ничто не могло перелететь, от них к нам — окрики, лай собак, лязг затворов и пули. И всегда были правы они, а не мы.
Что я должен заполнить? Анкету конечно. И автобиографию. Этим откроется новая папка, вот приготовленная на столе. Потом сюда будут подшиваться доносы на меня, характеристики от должностных лиц. И как только в контурах соскребётся новое дело и будет из центра сигнал сажать — меня посадят (вот здесь, на заднем дворе, саманная тюрьма) и вмажут новую десятку.
При коптилке спали на полу казах и казашка. Вскочили, испугались. Я объясняю: «Заболел вот у меня человек, дайте обогреться. Мы— командировочные, от Заготзерна. Нас на лодке перевезли стой стороны». Говорит казах: «Ложитесь». Лёг Коля на какую–то кошму, прилёг и я для виду. Это — первый наш кров за весь побег, но жжёт меня от него. Я не только уснуть—я лежать не могу. Такое состояние, будто мы сами себя предали, сами залезли в западню.