Но прежде чем что–то запомнить, хочется записать и отделать на бумаге. Карандаш и чистую бумагу в лагере иметь можно, но нельзя иметь написанного (если это — не поэма о Сталине). И если ты не придуряешься в санчасти и не прихлебатель КВЧ, ты утром и вечером должен пройти обыск на вахте. Я решил писать маленькими кусочками по 12–20 строк, отделав — заучивать и сжигать. Я твёрдо положил не доверять простому разрыву бумаги.
Коля понял: посмотреть наверху, нет ли кого, можно ли действовать. И побежал наверх. Я пока допрашиваю и присматриваюсь. Задержанный угодливо присвечивает мне своими спичками. Я прочитываю паспорта и справки. Подходит и возраст— инвалиду нет сорока. Работал бакенщиком. Теперь продали дом, корову. (Все деньги, конечно, с собой.) Едут счастья искать. Мало им было дня, поехали ночью.
Сталина она отправила таких три. Это был не просто приём, — нет. Она действительно облегчала вечно клокочущую свою душу, беседуя мысленно с ООН. Она действительно за десятилетия людоедства не видела другого света в мире. В этих жалобах она бичевала зверский произвол в СССР и просила ООН ходатайствовать перед советским правительством: или о переследовании её дела, или о расстреле, так как жить дальше при таком терроре она не может. Конверты она адресовала «лично» кому–нибудь из членов правительства, а внутри лежала просьба переслать в ООН.
Вот этого у неё не отнять, чёрт возьми! — она вертится!
Суровцева Надежда Витальевна (1896–1985)— переводчик, преподаватель Харьковского университета, з/к и ссыльная (1927–1956), автор мемуаров «Спогади» (фрагмент на рус. яз. в сб. «Доднесь тяготеет»)— Сеид. I: 17, 57, 433, 437; II: 48, 101, 181, 528; III: 401, фото №5 на с. 421
Галина Иосифовна Серебрякова! Отчего вы об этом не напишете? Отчего ваши герои в лагере ничего не делают, не горбят, а только разговаривают о Ленине и Сталине?