Доносится треск разрывов. Если наши пойдут в контратаку, я спасен. Прижимаюсь лицом к земле и слышу приглушенный грохот, словно отдаленные взрывы на руднике, затем снова поднимаю голову, чтобы прислушаться к звукам, идущим сверху.
— Франц, ты уверен, что у тебя кровотечение? — спрашиваю я. — А то нас опять распекать будут.
Пока мы шли, стало совсем темно. Мы обходим лесок, и теперь перед нами открывается участок передовой.
У некоторых новобранцев есть еще штыки этого образца; эти штыки мы у них отбираем и достаем для них другие.
Месяцы бегут. Это лето 1918 года — самое кровавое и самое трудное. Летние дни, непостижимо прекрасные, все в золоте и синеве, стоят как ангелы над чертой смерти. Каждый из нас знает, что войну мы проигрываем. Об этом много не говорят. Мы отходим, после нынешнего большого наступления союзников мы уже не сможем продвигаться вперед, — у нас нет больше людей и боеприпасов.
— Нечего притворяться, — бранится он, продолжая кромсать меня.