Ловко орудуя «инструментом будущего», дядька расчищал путь горбатому автокару — к счастью, крытому.
Лючано хотел бы отвернуться, но сон оказался беспощаден. Не в силах отвести взгляда от двух людей на койке, он заставил себя воспринимать происходящее, как картину безумного художника. Это было легко: достаточно потянуть за особые нити одного из пучков, и все смещалось в сюрреалистическую плоскость.
«Рабство не пошло тебе на пользу, малыш, — констатировал маэстро Карл, старый добрый внутренний голос, первый из двух вечных спутников. В сказанном отчетливо сквозили нотки беспокойства. — Твой характер стремительно портится. Давно ли ты был гребцом на галере? Давно ли чихнуть не мог без приказа? Вспомни рабский рацион. Вспомни, как тебя убивали пять раз на день…»
— Извини, что наорал, приятель. День с утра не заладился. Понимаешь? Ни черта ты не понимаешь, огурец… Вот ты меня по плечу гладишь — а знаешь, что там, под рубашкой? Татуировка там. И не простая, а самостоятельная. Расти ей, заразе, вздумалось. Тебе бы понравилось, если б по тебе всякая пакость ползала?
— Кровь горит? — хохотнул пахлаван-пир, отследив взгляд гостя. — Шило в заднице? Покажешь недоумкам, как уши мнут?
От былой нервозности Лукулла не осталось и следа. Необходимость обследовать и, если понадобится, лечить раба Борготту, «как свободного», больше не вызывала в нем душевного раздрая.