— Потому что свободу надо уважать. Вот я, например, уважаю. И не разбрасываюсь вольными, несмотря на пропаганду Штильнером высоких идеалов. Волю, дорогой вы мой, нельзя кинуть человеку как милостыню. От таких широких жестов воля гниет и воняет. Свобода, подаренная сверху, — яд. Сколько хороших людей погибло от этого яда!
Когда Лючано впервые присутствовал при допросе с пристрастием в качестве ученика, он позже признался старику, что иногда легче терпеть боль, чем причинять. «Возможно, — сухо отрезал Гишер, словно говорил с идиотом. — Но ты, дружок, будешь причинять. Прими это как должное, подбери сопли и иди за мной». В скором времени Лючано оценил сухость Гишера по достоинству и был благодарен за то, что старик не стал сочувствовать или пускаться в длинные морализаторства.
Математика бытия разрумянилась и только что не запрыгала на одной ножке.
— Простите, доктор… Мы с сестрой Вамбугу выйдем на минутку.
— Не искажай имени творца. Это грех. И не вздумай бежать. Ты слишком молод для плохой смерти. Махал Макакаако не приветствует в небесном дворце тех, кто умер, как идиот.
Незнакомый помпилианец, с шишковатой головой и золотым «циклопом» в центре лба, облаченный в форму сервус-контролера, с ленцой прошелся перед строем. Его «третий глаз» время от времени тихо жужжал, моргая окошком сканера-широкополосника.