– Примите! – Паскевич протянул мне нашейный знак и эполеты.
– Достал? – спросил меня капитан, выплюнув ремень и приподняв голову.
– Здесь твоего баскского не знают, – вздохнул Семен. – Ты бы следил за речью, Платон. Понимаю, что жил за границей и набрался всякого, но тут не понимают. На днях Синицыну сказал, что интендант, который пытался нам порченную провизию поставить, – гандон штопанный, и его нужно натянуть по самые помидоры. Фельдфебель ко мне прибежал и спрашивает: что такое гандон и как ему поступить с интендантом?
– По службе, – пожал он плечами. – Командующий велел к вечеру высылать на улицы патрули. Власть сбежала, разбойники стали шалить. Шли мимо, а тут выстрелы.
А Спешнев-то жох! Как лихо к графинюшке подкатил! Дескать, не только вы к нам, но и мы к вам с ответкой. Меня до лекаря повысил, про учебу за границей упомянул, фиктивного папашу приплел. С козырей пошел, а отдуваться мне. Неизвестно, чем эта старуха болеет…
Графиня и ее дочь слушали, не отрывая от штабс-капитана взоров, а графинюшка при этом теребила в ручках кружевной платочек. Спешнев перешел к повествованию об отступлении, поведал, как нашли у дороги раненого и ободранного мародерами могилевского мещанина, который оказался лекарем и сыном князя. (При этих словах графиня поморщилась.) В конце Спешнев рассказал, как упомянутый мещанин лихо расправился с тремя вестфальскими гусарами. При этом графинюшка заинтересованно посмотрела на меня, а вот ее мать скривила рот.