Мы помолчали немного — но теперь эта тишина была совсем другая, и снег снаружи был другой — уютный, мягкий, незлой, и я была в нем не одна — он был со мной, даже если я не видела его лица и не могла протянуть руку и дотронуться до него.
— Пешком идите, — уверенно заявил овечий тулуп, — по льду на машинах нельзя — рано еще, провалитесь.
— Может быть, вы и правы, — сказала я ему, — только мне показалось, его интересовал совсем не дом, а наши машины. Кстати, о машинах — не пора ли нам вернуться и проверить наши, папа?
— Погодите! — сказал вдруг Андрей. — У меня тут на выезде из города отмечена заправка. Если где-то еще и осталось топливо, это там.
Мы помолчали; тишину нарушал только звук Ириной вилки, звякающей об тарелку, потом папа вдруг завозился, раскачиваясь на своем стуле, и попробовал было засунуть руку в карман, но она только беспомощно скользнула по плотной ткани его вытертой охотничьей куртки — после нескольких бесплодных попыток он снова замер, с рукой, безвольно повисшей вдоль тела, головы он так и не поднял.
— Завтра только машины еще переставим, и все, — тяжело выдохнул Сережа, опустившись прямо на одну из коробок и протягивая руки к дымящейся чашке с остатками Лениного пижонского чая, — эх, водки бы сейчас стакан, и спать, — сказал он мечтательно, отхлебнув глоток и поморщившись, а я смотрела, как он пьет, обжигаясь, как дрожит чашка у него в руке, и думала — ты будешь спать сутки, а захочешь — двое суток, ты сделал все, что обещал, даже больше, чем обещал, и я никому не позволю разбудить тебя, пока ты не отдохнешь.