Именно поэтому через три дня, когда жар, мучивший меня больше всего, неожиданно начал спадать и я впервые смогла сесть на кровати и сама взять в руки чашку, я не задала ему ни одного вопроса, я просто не смогла, потому что если бы я спросила его о чем-нибудь, если бы я просто заговорила с ним — о чем угодно — в эти первые несколько часов, когда мы поняли, что я не умру, я бы обязательно произнесла это вслух; именно поэтому все время, пока он сидел рядом со мной на кровати, то и дело поправляя мне подушку, и смотрел на меня, пока он говорил — нет температуры, Анька, ты выздоравливаешь, Анька, ты не умрешь, Анька, я говорил тебе, что ты не умрешь, пока он улыбался, и вскакивал, и ходил по комнате, и снова садился рядом и трогал руками мой лоб — все это время я просто сидела, прислонившись к спинке кровати, прихлебывала горячий чай и не говорила ни слова, и старалась не встречаться с ним взглядом, а потом кто-то поскребся в дверь снаружи, и Сережа сказал, Анька, к тебе гости, ты не помнишь, наверное, ты сама его впустила той ночью, и теперь он все время приходит и лежит в твоей комнате, иногда исчезает куда-то на несколько часов, но обязательно возвращается, я даже калитку теперь не закрываю, и тогда я повернула голову и увидела его — шкура у него была действительно совершенно желтая, как у льва, и глаза у него были тоже желтые — светлые, как янтарь; мне казалось, у собаки не может быть таких глаз. Он просто вошел в комнату и сел на пороге, очень прямо, аккуратно подобрав под себя лапы, и стал смотреть на меня этими желтыми глазами, и я тоже смотрела на него, долго, до тех пор, пока не поняла, что могу теперь разговаривать.