В главную комендатуру местечка патрули полевой жандармерии поминутно приводили то одну, то другую запуганную еврейскую душу. За распространение неверных и ложных слухов несчастных евреев избивали в кровь и отпускали с выпоротой задницей домой.
Поручик Лукаш был типичным кадровым офицером сильно обветшавшей австрийской монархии. Кадетский корпус выработал из него хамелеона: в обществе он говорил по-немецки, писал по-немецки, но читал чешские книги, а когда преподавал в школе для вольноопределяющихся, состоящей сплошь из чехов, то говорил им конфиденциально: «Останемся чехами, но никто не должен об этом знать. Я — тоже чех…»
Подпоручик Дуб попытался выступить в защиту бестолковщины австрийского штаба и понёс околесицу о том, что здешний край был опустошён недавними боями и что железнодорожный путь ещё не мог быть приведён в надлежащий порядок.
— Знаю. Очень образованный господин, — сказал Швейк. — У нас в Будейовицах тоже был один полковник.
Старик, одеваясь, трясся всем телом. У него зуб на зуб не попадал.
Они лежали, прижавшись друг к другу, как два котёнка. Лапа Швейка покоилась под головой майора, а майор обнимал Швейка за талию, прижавшись к нему, как щенок к суке.