— Как-то это все странно, — поежился Даезаэль. — Вроде и город живой — вон лавка открыта, и в ней женщина что-то покупает, — но и не живой одновременно. Где бродячие собаки? Что за город без бродячих собак? Вон бакалейная лавка. Возле нее должна быть хоть одна собака! Они их что, всех съели?
— Разве? Мне-то, глупому, казалось, что это я помогаю твоему другу и тебе, раз он так для тебя важен.
Я долго смотрела няне в глаза, не зная, как выразить словами все то, что сейчас чувствовала. Почему именно при расставании так остры все чувства, даже те, которым уже много-много лет? Потому что ты понимаешь, что можешь никогда больше не увидеть самого родного для тебя человека? Невысказанные слова жгли мне горло.
Храпел Персиваль. Он спал на огромной подушке, раскинув руки. Больше никого в закрытой части фургона не было. Там, где задернутый полог неплотно прилегал к стене, пробивались лучи солнца. Я аккуратно свернула одеяло и пошла на задник фургона.
Уверенности в его голосе я не услышала, и даже в чем-то посочувствовала казнокраду. Он сам себя загнал в тупик, и мне оставалось только ждать разрешения конфликта. Я смотрела в серые глаза молодого чиновника, унаследованные от какого-то далекого чистокровного предка, и не видела в них решимости убить, а только страх и слабую надежду на то, что как-то все уладится само собой. Да, это не была решимость и отчаянное безрассудство загнанного в угол, который готов на все, только чтобы спастись. С таким взглядом, как у него, не убивают.
— А зачем ей от меня отвязываться? — с искренним удивлением спросил Драниш. — Я же ее люблю. Правда, котя?