Она крепко взяла мальчика за руку, не ощутив на сей раз никакого ожога. Махнув Зухре флейтой, велела следовать за ними. Старуха повиновалась. Шаг к лагерю. Второй шаг. Третий. Скорлупы не было. Пейзаж ничего не перегораживало.
«Я могу дать ему увидеть зал моими глазами. Трансляция сенсорных образов – самое простое решение. Устраивает?»
– Доказывать свою позицию. Есть вы в палате, нет вас – неважно. Надеюсь, вы не таите обиду на него?
А вокруг роскошь соседствовала с нищетой. Роспись красками и золотом. Язвы побирушки. Бубны и дудки. Вопли попавшегося воришки. Мозаичные плитки. Колдобина. Купола, похожие на груди красавиц. Глухие заборы. Безумие орнаментов. Безумие в глазах пляшущего аскета. Голубиные башни – пометом птиц, как разъяснил толстяк, удобряют поля. Сухое дерьмо под ногами – судя по виду, человеческое. Всадники, презирающие толпу. Толпа, бегущая из-под копыт. Запах жареного мяса. Вонь помоев.
– Передайте, что он глуп, как пробка. И вы тоже, если взялись за это дело. Ах да, еще передайте от меня полмиллиона поцелуев. Надеюсь, это смягчит его разочарование.
Плита опускалась. Древний пресс, каким на Шадруване давят виноград, сминал тело посла, превращая его в чавкающий фарш, в груду страдающей плоти. Ни капли крови, ни клочка кожи не проникало вверх – пресс был идеально притерт к стенам кабины. Мясной блин, когда-то звавшийся Каджар-хабибом, продавливался сквозь безумный фильтр кресла-ложемента – ниже и ниже. Намертво закрепленное кресло, по древней традиции рассчитанное на двадцатикратную перегрузку, держалось. По идее, пресс-невидимка должен был раздавить все, что есть в кабине: людей, аппаратуру, столик, чашку с чаем… Но страшная участь постигла лишь шадруванского посла, и еще свиток с верительными грамотами. Регина ясно видела, как он превращается в прах – и тончайшей серой мутью продавливается через пластик столешницы. Ни на столе, ни на ложементе, когда останки Каджар-хабиба прошли сквозь кресло, не осталось и следа.