– Лет сто назад, – обронил тот, – водил Фауста в Курганском театре. В памяти какие-то ошметки застряли.
– А вот сейчас и проверим, – проговорил он вслух самому себе, придвинул стремянку и взобрался на три ступени. Ровный дневной свет из окошка под потолком освещал широкую крышку шкафа, на которой, как скульптура на саркофаге, лежал длинный продолговатый сверток из полупрозрачной материи.
Водитель первой из вереницы маршруток на Иерусалим что-то крикнул ему, кивнув туда, где, оттопырив фалды задних дверец, стоял белый мини-автобус в ожидании багажа пассажиров. Но он лишь молча поднял ладонь: не сейчас, друг.
– Борька… – ошеломленно проговорил он. – Ну что ты напал на меня! Ты же прекрасно знаешь ситуацию. Что ты предлагаешь?
В его седых глазах отражалась толпа туристов, катера на реке, парящие в сетях водяных бликов, почерневшие от времени башни и статуи моста и зубчатый каменный шов стены в кудрявом боку Петржина… В них стремительно плыли закрученные неистовой спиралью облака в осколках синего неба; в них – над простором холмов – улетал Пражский град, отразившись в едкой слезе беззащитного ока…
– Ее можно не запирать, к ней никто не приблизится. Ее боятся, разве я тебе не говорил? Ее люди боятся, как… сушеных голов на поясе у шамана твоих австралийских бушменов. Или как мумию… Восхищаются и предпочитают держаться подальше. Ее можно забыть на остановке трамвая, в супермаркете… Ничего не случится. Видел, как осторожно тыкал в нее пальцем таксист?..