Если б в ту ночь кто-нибудь подкрался к хате с провалившейся стрехой и заглянул сквозь щели в ставнях, то увидел бы в скупо освещенной комнатушке седобородого старика, сосредоточенно слушающего повествование пепельноволосой девушки, щека которой изуродована ужасающим шрамом.
Она слышала его близко, почти чувствовала его дыхание. Он вводил ей иглы в кожу головы, пристегивал что-то к ушным раковинам. Потом встал перед ней и снял маску. Йеннифэр невольно вздохнула.
Но это было невозможно. Никто не мог этого увидеть. Хата была хорошо спрятана среди камышей на болоте. На вечно покрытом туманами безлюдье, на которое никто не отваживался заглядывать.
— Приплыли мы… — продолжала рыбачка, покончив с кубком и дав знать, что кто-то из слушателей должен бы уже поставить другой. — Приплыли мы, значицца, выбираем сети, а тут вдруг Гудрун, Стурлихина дочка, как взвизгнет во весь голос. И пальцем в правый борт тычет! Глядим, а там летит чегой-то по воздуху, да не птица! У меня сердце аж захолонуло, потому как я сразу подумала, выворотень то аль гриф малый. Пролетают такие порой над Спикероогой, правда, в основном-то зимой, особливо при западном ветре. Но это черное чудо тем часом хлюсть в воду! И по волне — шмыг! Прям в наши сети. Запуталося в сетях-то и барахтается в воде, быдто тюлень какой. Тогда мы кучей, сколь нас было, а было нас баб восемь штук, за сеть и давай тягать энто на палубу! И только тута рты разинули! Потому как девка это оказалася! В платье черном и сама черна, как твой ворон. Сетью омотана, промежду двумя лососями, из которых в одном, чтоб я так здорова была, сорок два с половиной фунта было, не мене.
Не впервой он видел эльфьи барельефы и статуи, но всякий раз ощущения были одинаковыми: застывшие на полудвижении, на полувздохе фигуры эльфов и эльфок, выполненные не резцом и долотом скульптора, а возникшие в результате могущественного волшебства, способного превратить живую ткань в белый амеллский мрамор.
— Пусть говорит, — напыжился Кагыр. — Пусть говорит. Пусть не сдерживается.