Он коснулся виска. Федора смотрела, а он не отвечал на ее взгляд.
— Будет справедливо, если теперь вы мне… поможете.
— Художественно-прикладных… промыслов… дизайна… все такое. Я не понимаю… при чем тут была печень, чья…
Глаза ее закатились. Она вводила себя в беспамятство.
Голос прозвучал, как шелест змеиной кожи по высохшему желобу; на лице Прова впервые проступило подобие растерянности.
Тогда память почти без труда возвращала теплое лето, и он покаянно шептал «Дюночка, прости» и обнимал ее так, будто хотел задушить.