Сок, одновременно сладкий и кислый, застревал в горле; Клав несколько раз закашлялся, прежде чем допил до дна. Кокетливый фонарик заведения казался нестерпимо ярким, а фигуры людей, проходивших мимо, расплывались перед глазами, и Клав чувствовал себя испорченным аппаратом, кинокамерой, которая мучительно старается удержать резкость.
Ее дети ликовали; ее дети вдоволь настрадались в поисках смысла, ее дети вправе были судить воплощение всех своих бед, судить не человека, потерявшего и власть и силу — судить чудовище, много веков пожиравшее их, судить Инквизицию…
Хорошо, что он выглядит даже младше своих лет. Чугайстер знает, что ни один мальчишка под таким взглядом не соврет. Тут взрослому непросто удержаться.
Он никогда не узнает — свою Дюнку он убил той страшной ночью или чудовище, морока, принявшего ее черты.
Именно с таким выражением лица пожилая соседка выговаривала своей пожилой, досадно оскандалившейся собачке: «Хельза, как ты могла?!»
— Я не хочу на учет, — сказала она, вжимаясь спиной в холодную стену. — Я не хочу в тюрьму. Я не стану там жить, не хочу…