Танас молчал. Оба уголка его тонких губ были опущены — один чуть больше, другой чуть меньше. Все ожидали; Танас молчал.
Потом он вызвал лифт, и, уже несомый где-то между одиннадцатым и пятнадцатым этажом, подумал о пустоте под тоненьким перекрытием лифтовой коробки и о двух массивных пружинах, торчащих — он когда-то видел — из пола лифтовой шахты.
— Двадцать седьмой, слушай меня внимательно…
— Я умоляю. Ну, можете меня восемь раз сжечь. Но отпустите детей, они ни в чем не виноваты, они живут только балетом, без них не будет театра…
Она всхлипнула снова. Он обернулся; На правой стороне груди у него был еще один шрам, точно приходящийся напротив первого. Чуть больше. Такой же полукруглый.
— Но ты не рассердился, — кивнул тот, кого звали Клавдием. — И правильно сделал.