— Положи камешек, раб божий, — сказал писаный красавец, с интересом разглядывая дюжего монаха и лежащую у его ног молодую женщину. — И поди сюда, я надеру тебе уши, чтоб знал, как обращаться с дамами.
— Я тебе про это после объясню, — смутился Митрофаний. — Понимаешь, Матвей, по монашескому уставу сие, конечно, вещь недопустимая, даже возмутительная, но…
Только теперь полковник припомнил последнее письмо Алексея Степановича, в котором, точно, говорилось о домике бакенщика и намерении молодого человека отправиться туда ночью. Впрочем, про это Феликс Станиславович читал невнимательно, поскольку было очевидно, что к моменту написания своей третьей реляции Ленточкин уже совершенно сбрендил и нёс очевидную чушь.
— Договор нарушаете? — грохнул своим жезлом об пол Виталий. — А договор, сударь, он дороже денег! Вы мне что обещали? Что не станет она братию трогать! И что же?
— С ними, — Израиль кивнул на двери, расположенные напротив, — нет. С собой, когда один, да. Входи. Ночью в Подходе нельзя.
И уж не терпелось ему, чтобы гостья ушла, оставила его в одиночестве — стал к двери подталкивать.