А разве серая папка, рядом с которой — над которой — ты прожил все детство и отрочество, ни о чем не догадываясь — не промысел судьбы?
А рама, родная рама — это в нашем деле все равно, что родная мама. Ее и реставрировать ни в коем случае не нужно: оберег, драгоценность. Особенно, когда пятно естественной грязи плавно переползает с рамы на подрамник, а там и на холст. Да: рама предстанет перед музейными экспертами такой, какая уж она есть — ветхая, потревоженная жучком, с почти полностью вытертой позолотой на сильно разрушенной лепнине листьев и плодов…
ИК тоже показал этот самый чертов кортик! Значит, художник вначале работал еще и угольным карандашом.
Взяла его за руку — первое прикосновение за весь день, которое обожгло его, как мальчишку, — и потащила в чулан-закуток, из которого еще одна дверь вела…
— Вот и лето прошло, как писал один хороший поэт… Всё, Владимир Игоревич!
Захар приветливо поздоровался, вспомнив песню (у мамы он уже вызнал, что слова написал поэт Иосиф Бродский), и тот смущенно кивнул, полуотвернувшись, как бы озабоченно ощупывая во внутреннем кармане своего плаща нечто важное.