— Гнатюк считает, Босота держит ее где-нибудь в сейфе, а сам в швейцарской деревне, в стоге сена зарылся. А там попробуй, найди.
И все не мог понять — что же так его поразило? Ночью проснулся и понял: мгновенность реакции. Не то, что смело кинулся на обидчика, а то, что молниеносно план сложил в своей головенке: момент, присутствие учителя, свидетели, масштаб наказания, — и с молниеносной решимостью этот план осуществил.
Аркадий Викторович сел рядом с ним, потрепал по колену своей огромной мягкой ладонью.
Провалитесь вы пропадом, утонченный сексопатолог, любитель Плавта, — идиотского Плавта, сожравшего наследный наш кубок! Кто знает, захотелось бы так яростно выкупать этот двухтомник, если б не холеная курчавая рука, по-хозяйски протянутая к книге через плечо нищего студентика — в уверенности, что тот сейчас же покорно вернет на прилавок ценное издание… И не забыть теперь этих горьких рыданий тетки и унизительную, постыдную сцену в антикварной лавке, с мозгляком Юрием Марковичем, что шарахался от одной стены к другой, сначала изворачиваясь в объяснениях, а потом уворачиваясь от кулаков бешеного Захара, пока не завизжал, не заплакал: «Что вы хотите от меня, негодяй?! Его купили, купили!!! Не помню кто! Не знаю» — и с ужасом вдавливаясь в прилавок: «Ми-ли-и-иция!!!»
Он поинтересовался у высокого, длиннорукого, в полурасстегнутой рубашке (к нему все обращались: «Антонио», и он хлопотал и метался, встречая гостей) — здесь ли будет представление, и ему ответили — нет, вечер слишком прохладный, концерт перенесен в зал. Пожалуйста, вот по этой лестнице, второй этаж…