— Проклятая жизнь. Принимаешь — кошмар и не принимаешь — кошмар. Какой-то чудовищный тупик, так я скажу.
Голос ее звучит так, как будто пила налетела на гвоздь, и мне это показалось до того забавным, что я чуть не рассмеялся.
— А вы, мак? Вы справитесь с этим трудным делом — угостите женщину сигаретой?
— Так вот чего стоит эта брехня про демократию… Мама родная…
Обводит взглядом публику — не вздумает ли кто-нибудь прервать ее еще раз, — лицо с застывшей улыбкой поворачивается над воротником. Люди прячут глаза, все ищут у себя заусеницы. Кроме Макмерфи. Он добыл себе кресло в углу, уселся так, словно завладел им навеки, и наблюдает за каждым ее движением. Шапочка туго натянута на рыжую голову, как будто он сейчас поедет на мотоцикле. Колода карт у него на коленях разваливается надвое, снятая одной рукой, и со звучным хлопком в тишине соединяется вновь. Рыщущий взгляд сестры задержался на нем. Она видела, что все утро он резался в покер, и, хотя деньги в игре не ходили, она подозревает, что он не из тех, кто вполне удовлетворится здешним правилом играть только на спички. Колода с шелестом распадается и снова захлопывается, после чего вдруг исчезает под одной из широких ладоней.
— Что за ремонт тут у нас в такую несусветную рань?