— Во дворе мои воины, — проговорил он зловеще. — Бездельничают. Там же челядь… и тем и другим будет полезно послушать твои дикие крики. Не так ли?
— По кочану, — ответил я. — Что, стыдно признаться? Ломает?
— Ну да, не продал ли я душу дьяволу за молодость?.. Нет, мои друзья… позвольте вас называть так. Просто издавна род наш наделен странной особенностью, но я благословляю ее: мы остаемся молодыми до самой смерти… Мне шестьдесят семь лет, скоро господь призовет меня на свой суд. Увы, вечная жизнь никому не дана… расплатой за молодость будет лишь то, что умирать в молодом теле, наверное, очень тягостно… Ну, не будем о грустном! Я ответил на ваш невысказанный вопрос, а теперь посмотрим, что приготовили наши умельцы на кухне…
Я вскрикнул, в одном месте торчит черный полуистлевший кусок дерева. Дрожащими пальцами коснулся дерева. Ощущение было таким, будто тронул истлевшее папье-маше. Тут же сломалось, рассыпалось, легло на дно черным пеплом. Эта шпала, хорошо просмоленная, пропитанная нужными растворами, продержалась дольше всех, успела сообщить нечто важное…
— Подстричь ему ногти, — огрызнулся я. Конь, повинуясь стременам и узде, очень неохотно сделал шаг вперед. Я заставил его повернуться боком. Лучше бы, конечно, с земли, но паук высоковато. Если и достану, то придется встать прямо под пауком, а кто знает, что у него за кровь, вдруг да ядовитая. К тому же может в предсмертной судороге вонзиться зубищами, то бишь холицерами, а яд может оказаться в железах и впрыскивается вместе с укусом.
Голос густой и могучий, словно огромный лев рычал из глубокого колодца. Седые волосы стали чуть длиннее, но все еще не падают на плечи, как здесь принято.