В легких при каждом вздохе кололо, во рту было солоно. Я сплюнул кровь, в ней отвратительные пузыри, как на лужах перед новым ливнем, подошел, припадая на обе ноги.
Сейчас я замедлил шаг, уже забыв о посольстве к жестокому королю, смотрел на окна, на ворота, что вдруг заскрипели, словно повинуясь давлению моего тяжелого взгляда, и медленно стали распахиваться. По двору к воротам ехала на гнедой лошадке женщина в голубом платье, впереди шел слуга и вел коня на коротком поводе.
Я собирал сухие щепки, мох, сдирал бересту, потом долго искал среди камней подходящие, стукал ими один о другой, пробуя на предмет искр. Все это время придурок тыкался жирной мордой в землю, как только пузо не раздавит, осенял себя размашистыми взмахами и возглашал хвалу и снова хвалу, будто богу совсем не хрена делать, кроме как спасать этого свиноморда.
Он застонал, кое-как воздел себя на задние конечности. Лицо было желтое, как воск для церковных свечей. Я потащился подальше от края, нас от всего мира впереди все еще заслоняет гряда камней, но горы Кернеля вовсе рядом, рукой подать, осталось не больше двух-трех миль…
— Но я клялась перед алтарем быть мужу верной… Не оставлять его ни в богатстве, ни в бедности, ни в здравии, ни в болезни…
Ни птиц, ни зверей — даже в траве ничто не шелохнулось, пока двигались через страшное место. Но через час я все-таки услышал щебет птиц, деревья потеряли на стволах слизь. Пошел обычный толстый мох, хоть и со всех сторон, затем и мох остался только с северной стороны. На деревьях замелькали рыжие хвосты белок, дважды дорогу пересекали деловитые ежи.