И никто мне теперь не мешал пить по вечерам глинтвейн в обществе Оскара и портрета Нарцисса, почти как раньше. Марианна не вылечила меня от тоски.
Я догадался только, что дело не в короне на моей голове. Мне хотелось бы спросить у нее, почему она тогда так ведет себя, чем я сподобился, если не этим, но у меня все время был занят рот — ее губами, ее грудью, ее пальчиками. Спросить не выходило. У меня не выходило даже спросить ее, почему я не могу оставить ее при себе. Почему она уходит перед рассветом.
Розамунда очень официально попросила у меня разрешения уехать с моей матерью. Сухо, но вежливо.
Неинтересно рассказывать, что в ту ночь происходило. На мой взгляд, это приравнивалось к опале или казни. Я не наслаждаюсь, силой принуждая кого-либо к ласкам, но на этот раз насилие почти успокоило меня. Умиротворило. Три года моих мучений стоили этой ночи — этой мести, я хочу сказать.
Никогда в жизни я не видел настолько явной печати порока на чьем-то лице. Я, не зная сути дела, подписался бы под каждым словом обвинения, исходя только из внешнего вида этого типа. И вдобавок меня поразило выражение напряженного внимания: я смело поручился бы, что вместо подобающего раскаяния этот деятель придумывает, как бы ему выкрутиться. До сих пор. Рядом с палачом.
Следующей его компанией были разбойники, которые ничем особенным от наемников не отличались. Крал, заманивал, гадал. Развлекал уголовников; те, кроме прочего, норовили им торговать, иногда выходило. На очередной афере попался.