Разумеется, никакого эфирного воздействия Федор себе не позволил: твой запрет, Княгиня, был для него свят. Крестнику до выхода в Закон самому не работать — да только здесь ничего такого и не понадобилось.
— Слышь, громада: пошли-ка отсюда. Це ж кнежская доця… полковничья…
Две руки одновременно указали наискосок через Екатеринославскую, на вход в ресторацию "Богемия".
Одетый в слегка приталенный шлафрок голубого атласа, почти того же цвета, что и форменный мундир, подпоясавшись алым кушаком с кистями, — несуразно-ярким пятном Джандиери стоял в круге теплого, домашнего света, и из-за шуток этого света, боязливо притворявшегося в ночи случайным гостем, из-за теней, еще остававшихся до поры уверенной в себе темнотой, непокрытая голова Джандиери вдруг показалась Федору совершенно белой. Седой, как лунь, старик стоял напротив, вырядившись для форсу весенним павлином, стоял и ждал прихода незваной гостьи, перед которой бессильны армии и законы.
Посерьезнел лицом, обвел присутствующих медленным, тяжко-ощутимым взглядом.
— Шалва Теймуразович, — окликает его мой Феденька. — Я у вас в кабинете двустволку видел…