Липкая волна животного страха плеснула снизу, из чрева, оттуда, откуда обычно исходила Сила.
Отчего-то сразу сон давешний вспомнился. Ой, а стыдный сон-то! Как вспомню, так вздрогну. И кровь в лицо бросается, аж жарко.
Наконец Тимошка понял, что его разыгрывают, и обиженно умолк.
Здесь тоже были люди, в некоторой степени знающие Шалву Теймуразовича, но они ничего не сказали.
— Да ты же сама через день и растрезвонишь! Язык ведь у тебя — что помело, — ты вспомнил слова Ермолай Прокофьича.
Она стояла там настоящая, не призрачная; стояла, вслушивалась. Не в ромский гвалт — в Федора. В себя. Рядом молчала Акулька, только изредка тянула ладошку: тронуть спутанные кудри парня.