И последним скроется из виду, растворится в голубом сиянии неба священный Харан Киир, одетый вечными льдами двуглавый исполин, называемый горцами Престолом Небес…
«Да что сказывать. На руках бы носил, по земле ходить не позволил…»
И, как водится, странность, которую она только что не в силах была истолковать, обрела сразу несколько объяснений. Во-первых, совершенно не встревожился пёс, – а Оленюшка уже убеждалась, каким он был сторожем. Во-вторых, женщина сидела в свежей молодой травке, но зелёные стебельки кругом неё не были примяты, не хранили неизбежных следов, и что-то уже подсказывало, – когда она встанет и удалится, понять, где сидела, будет нельзя. А в-третьих… Оленюшкин костерок, куда она нарочно положила травы и гнилушек, в бледных весенних сумерках почти не давал света, больше дымил, но язычки пламени всё-таки прорывались… и вот женщина чуть повернула голову, и огонь на миг отразился в её глазах, заставив их вспыхнуть двумя озерками бирюзы.
В действительности горные выработки самоцветных копей были довольно узкими коридорами: только разминуться, не задев крепей, двум тачкам с рудой. Однако сны обладают свойством неузнаваемо менять памятное и привычное, да ещё и лишают способности удивляться. Поэтому Волкодав всего менее задумывался о том, каким это образом крысиные норы обернулись вдруг обширной равниной; «просторной», впрочем, назвать её не повернулся бы язык – вместо близко сдвинутых стен подземного коридора был серый, ощутимо вязкий туман… Просто надо было идти, и Волкодав торопился.
Заюшкин отец стоял на пороге, не придерживаясь за знакомый косяк, и, казалось, в подробностях видел всё происходившее во дворе.
«Тебе, я смотрю, одной руки многовато!» – хмуро заметил молодой вождь, глядя, как Рысь перевязывает Аптахару плечо.