— Ты понимаешь, что делаешь? — тихо спрашивает Баркук-Харзиец.
«Они просто… — пальцы на древке огромного копья ерзают, словно не находя себе места, и ерзают „волчьи дети“ под внимательным взглядом могучего юз-баши, переминаются с ноги на ногу, потупив взоры. — Нет. Не как я. По-другому. Но это не важно, твое шахское… важно, что любят. Вот.»
И я так же криво улыбался ему в ответ, отвоевывая у пространства пядь за пядью.
И снова заворочался под двумя одеялами самый большой из спутников поэта.
Суришар вздрогнул, напрягся и весь превратился в слух.
Второе предположение стоило первого: допустим, он тронулся рассудком. И теперь по Степи Копьеносцев скитается блаженный доходяга, пуская слюни и воруя у бедуинов плошки с молоком вечернего удоя; а видит сей юродивый, как его силком возводят на трон, видит и путается в сомнениях…