Охваченный паникой, я оглянулся на Эндлунга. Тот, заливисто хохоча, лупил веером по рукам своего морщинистого кавалера. Кажется, лейтенанту приходилось не легче, чем мне.
Вскоре по подвалу зашарили лучи света – по бочкам, перевёрнутому столу, двум неподвижным телам на полу. Пальба прекратилась так же внезапно, как началась.
Однако на сей раз это был не Эраст Петрович, а мистер Фрейби. Он протянул руку, повернул рычажок масляной лампы, и в комнате стало светло. Я растерянно замигал.
Один из телохранителей замахал рукой на кучера, явно требуя, чтобы тот вышел.
Они залопотали между собой на непонятном наречии – уж не знаю, по-японски или по-китайски – и я разобрал только многократно повторенное слово «куртя», впрочем, ничего мне не прояснившее.
Я стоял за креслом Георгия Александровича, подавая знак лакеям, если требовалось что-то принести или убрать. Но мои мысли были далеко. Я думал, чем мне искупить свою невольную вину перед Михаилом Георгиевичем, нет ли ещё какой-либо возможности посодействовать его спасению. И ещё – не буду кривить душой – мне не раз и не два вспомнился доверчивый и даже восхищённый взгляд, которым мадемуазель Деклик смотрела на Фандорина, Эраста. Признаюсь, что, воображая себя спасителем Михаила Георгиевича, я представлял, как она точно также (а может быть, и ещё восторженней) посмотрит на меня. Глупо, конечно. Глупо и недостойно.