Наступила зловещая тишина, но всего на несколько мгновений, потому что Павел Георгиевич, до сей минуту тихо сидевший в самом конце стола, вдруг закрыл лицо ладонями и зарыдал.
Преображение Эндлунга заняло больше времени, но зато его узнать стало уж совершенно невозможно. Поправив оборки пышного, в сплошных рюшах платья, лейтенант нацепил полумаску, растянул густо накрашенные губы, улыбнулся и вдруг превратился из бравого морского волка в сдобную, разбитную бабёнку. Я впервые заметил, что на его розовых щеках имеются кокетливые ямочки.
– Ах, Филадорчик пришёл! – прошелестела нимфа. – До чего же хорош! Прелесть, прелесть!
– Мадемуазель, вы видели Мику? – взволнованно спросил Павел Георгиевич.
Это, конечно, печально, но, как говорят в народе, нет худа без добра, ибо вместе с её высочеством в столице остался весь великокняжеский двор, что существенно облегчало очень непростую задачу, стоявшую передо мной в связи с временным переездом в Москву. Придворные дамы были очень огорчены тем, что не увидят московского празднества и выражали недовольство (разумеется, не выходя за рамки этикета), но Екатерина Иоанновна осталась непреклонна: по церемониалу малый двор должен находиться там, где пребывает большинство членов великокняжеского семейства, а большинство Георгиевичей, как неофициально именуется наша ветвь императорского дома, осталась в Петербурге.
Прошло, наверное, не менее получаса, прежде чем между нами завязался разговор. И начала его мадемуазель, потому что я так и не придумал, с чего начать.