— Его Незыблемость вызывал меня, — сказал Варан, глядя в слепые, затянутые бельмами глаза стражника.
Сидящий перед Вараном не стеснялся своего настоящего лица — отечных век, жесткого рта, красноватых, с прожилками, глаз. Варан долго и тщетно пытался высмотреть в нем Подорожника, пока наконец не увидел — и не ужаснулся тому, что сделало время… и что-то еще, чему Варан не мог найти названия.
— Пружину вертит… Наполовину уже закрутил, сказал, чтобы ты все кидал и шел помогать, потому как…
Подхватил жену и поднял, едва не ударив о потолок. Поцеловал, не давая сказать и слова. Встряхнулся; капли воды с его одежды взлетели и принялись испаряться, подниматься туманом и таять в воздухе, его куртка высыхала, высыхала на глазах, высыхали и волосы, поднимались дыбом, между волосинками проскакивали маленькие молнии…
Человек, зажигавший сигнальные огни, лениво двигался вдоль берега. Каждые двести шагов факел в его руках замирал, на секунду делался тусклее — и раздваивался; большой огонь плыл себе дальше, а малый, оставленный посреди темноты, разгорался, высвечивая камни вокруг. Варан смотрел; он знал, что видит всего лишь факел в руках нерадивого стражника, наблюдает предписанный уставом, но часто бессмысленный в межсезонье ритуал…
Слизняк ждал ответа; Варан вдруг вспомнил, зачем он здесь, вспомнил, что его ждет отправка в столицу и затем императорский суд — и съеденный накануне тюремный завтрак забился в его животе, как птица, желающая свободы.