Вместо этого он заверил меня, что ничего страшного с «малышкой» не произошло, но повозиться с ней всё же придётся, «И к тому же, сами понимаете, праздники…», поэтому раньше третьего числа звонить смысла не имеет. Запрошенная им цена была довольно внушительна, но спорить в моём положении было просто глупо: сдавать рукописный перевод я не мог, и потом, машинку всё равно надо было чинить. Когда мы обо всём условились, он предложил мне светскую беседу — вроде той сигары, которую финансовые тузы непременно выкуривают в кино, чтобы скрепить достигнутые договорённости.
Люди тащили обвязанные глянцевыми лентами яркие коробки и пакеты с подарками, улыбающихся лиц вокруг было непривычно много. Проходя мимо ёлочного базара, я всё же не выдержал и встал в очередь. Трудно объяснить, зачем я это сделал. Скорее всего, потому что поставив живую ёлочку у себя дома, нарядив её блестящими стеклянными шарами, которые пока дожидаются своего часа, завёрнутые в старые газеты в коробке на антресолях, и включив маленькую гирлянду, можно греться в её свете, спасаясь от сгущающейся вокруг тоски и одиночества, так остро ощущающиеся в дни рождения и под Новый Год… Который, к тому же, может стать последним.
На улице было безлюдно, но во многих окнах горел свет и виднелись человеческие силуэты. Казалось, я попал в нескончаемый театр теней и брёл от одной его сцены к другой. В воздухе неслась музыка — от «Рио-Риты» и Утёсова — до «Биттлз» и современной эстрады. Рассматривать дома, заглядывать в окна и прислушиваться к смене мелодий было так увлекательно, что я и не заметил, как трёхзначные порядковые номера сменились двузначными. Здания постепенно расступались, открывая впереди небольшую площадь, на которой возвышались постройки знакомой пирамидальной формы.
Они часто не приемлют новой жизни, сварливо отталкивают настоящее, оно им не нужно, оно вторгается в счастливый акварельный мир их прошлого. Их Титаник почти уже ушёл на дно, но они не хотят покидать его. Стоя у заржавевшего штурвала, они пристально вглядываются назад, в даль. Они живут в воспоминаниях, их мир почти окончательно сдвинулся в измерение призраков и иллюзий, где живы их родители, где можно ощутить на коже шершавую ладонь дедушки, который гладит их по щеке, и где всё ещё слышен азартный лай их любимой собаки, требующей, чтобы ей снова бросили палку, чтобы эта веселая и простая игра никогда не заканчивалась.
— Да уж, хорошего, честно говоря, мало… Собственно, хотел насчёт печатной машинки, — осушив стакан и наливая себе ещё, выдавил я.
Снег припорошил и мои страхи, и приснившиеся мне кошмары, и мою одержимость чёртовыми конкистадорами. Я начал забывать, что все последние дни не думал ни о чём другом, кроме как об обычаях давно выродившихся или истреблённых народов, о секретах почти пятисотлетней давности, о людях, от которых не осталось и горстки праха, и об утративших смысл интригах, которые они плели. О том, что вчера собственными ушами слышал хорошо поставленный дикторский голос, который из радиоприёмника рассказывал мне на русском языке о последних событиях, произошедших в Центральной Америке три четверти тысячелетия назад. О том, что моё увлечение майя и историей Конкисты незаметно для меня превратилось в наваждение, словно отправившись на туристическую прогулку по тропическому лесу, я отбился от группы, заплутал и вот уже месяц с лишним брожу среди болот, лиан и сапподилосов.