Тот же год, тот же город, тот же самый мрачный монастырский настоятель. Описанные в переводимом мной дневнике приключения совершенно определённо были предысторией событий, произошедших в Мани в июле.
Вечерний чай для меня — целый ритуал, который, помимо всего остального, даёт мне возможность минут на двадцать забыть о таинствах устройства стиральных машин и пенях за срыв поставок куриных окорочков.
В руках у Набатчикова был казённого вида портфель из дешёвого кожзаменителя. Не разуваясь, он по-хозяйски прошёл на кухню и водрузил портфель на стол, многозначительно глянув на меня. Я выжидал.
История болезни преобразилась во всемирную историю, прогнозы врачей — в апокалиптические прорицания индейских колдунов, а сам создатель этого галлюцинаторного мирка — в Ицамну, его беспомощного бога, покровителя бессильной науки и олицетворение тщетной мудрости.
Я знаю, что умирающий Бог, отчаянно борющийся с пожирающим его недугом, обречен. Что из объятий Морфея можно освободиться, но морфий никогда не разожмет своих и не отпустит Кнорозова. Что я, картонный статист его видений, вместе со всей окружающей меня Вселенной замурованный в одиночке его сознания, сгину в тот же миг, как умиротворенно разгладятся морщины на его лбу и кривая его кардиограммы.
— Боже… — я потёр рукой глаза и только тогда обратил внимание, что и сам весь покрыт известью; в горле запершило.