Потому что чистое, непередаваемое человеческое страдание светилось в этом взоре.
— Вы пленили нас? — спросил Леннар напрямик. А чего, собственно, стесняться?..
Леннар вскинул голову. В дверях, угрожающе наклонив голову и сжав мощные кулаки, стоял Ингер. У добряка кожевенника сейчас был грозный вид. Он недобро сощурил глаза, а на высоких массивных скулах перекатывались желваки.
— Это особенные перчатки, — прервал ее Леннар. — У меня был с собой отрез нанохроматической кожи… А вот тут я вшил полосы ауроуловителя… Когда тебе взгрустнется, эти перчатки станут белыми. Если тебя обуяют тревога и страх — они окажутся желтыми, как песок пустыни. Если ты засмеешься, они станут ярко-зелеными, как молодая листва. Когда ты будешь говорить, что любишь меня, они станут красными, как кровь. Но если ты начнешь раздражаться и гневаться, будут черными. Черный — цвет гнева.
— Довольно, омм-Гаар, — неспешно прервал его Стерегущий. — Не расточай понапрасну слов. И не вынуждай меня напоминать, что служитель Храма должен вкладывать в меньшее количество слов большее количество смысла, а не наоборот, как это делают иные словоблуды, обрядившиеся в одежды Храма.
И он обвел рукой громадное гулкое пространство, куда игра неведомых могучих сил зашвырнула их, словно жалкие песчинки, осыпавшиеся с неописуемо громадной руки великана.