Нет, Микола ни о чем не жалел. Он, как прежде, по-сыновьи любил своего храбра. И уж чего-чего, а скучно рядом с Урманином не было. Илье не поручали обычных заданий – где гривенку отнять, где человечка прибить. Его посылали за возами золота и против очень страшных врагов. Частенько случалось не бить, а уговаривать, это было любопытнее всего.
– Ты же нарочно их в княжий терем зазвал да из серебра угостил. Мог обойтись разговором на подворье у митрополита – и проще, и тайну сохранить надежнее. Но ты принял ловцов как храбров, чтобы поверили в себя. А они, глупые, только обрадовались. Еще бы – сорок пеших на двадцать конных, да прото… стратига пленить. Слава! Подвиг! И сбегать заодно в Константинополь морем. Это тебе не до Иерусалима пыль глотать пё-хом.
«Екатерина, ты была не права!» Это о продаже Аляски Америке неким русским правителем мужского пола. Тоже былина, стопроцентная.
– Я тебе верю, дядя, – шепнул он. – Что бы ты ни говорил. Раньше верил и теперь верю. Понимаешь?
Как ни странно, никто из исследователей былин не пытался отождествить понятие «муромец» с позднейшими обобщениями вроде «сибиряк». Хотя это, казалось бы, очевидно. Слово «муромец» могло употребляться в самых разных значениях. От восторженного («даже на дальних окраинах у нас родятся герои») до уничижительного, типа нынешнего «Чудила-с-Нижнего-Тагила».
Столь запутанная и сложная история былин влекла за собой и социальную трансформацию их героев. Дружинник Илья в устах церковной среды делается под конец жизни монахом и даже киевским чудотворцем (да-да, вот и наш старый знакомый Илья «Сапожок» Печерский); в боярской среде Илья превращается в «старого казака», верного правительству; в казацкой – наоборот, Илья защитник и представитель «голи казацкой». Наконец, в устах северного крестьянства Илья – крестьянский сын «из города Мурома, села Карачарова».