— Смотрите, вот что можно было бы сделать. Вы могли бы… Могли бы коллекционировать картины. Я бы вам помогла, говорила бы, что и где искать, познакомила бы с людьми, которые рассказали бы вам о том, как собирают произведения искусства. Подумайте, сколько бедных художников нуждаются в вашей помощи. Вы могли бы их спасать, а не уничтожать несчастных бабочек, как какой-нибудь глупый мальчишка.
Это нездоровое, болезненное стремление — копаться в себе. Патология какая-то.
Каждую ночь я делаю то, чего не делала много-много лет. Лежу и молюсь. Я не опускаюсь на колени, я уверена, Бог презирает коленопреклоненных. Я лежу и прошу Его утешить М., и П., и Минни и Кэролайн, которая, должно быть, чувствует себя виноватой передо мной, и всех остальных, даже тех, кому неплохо было бы и поволноваться из-за меня (или из-за кого-нибудь другого). Например, Пирса и Антуанетту. Я прошу Его помочь этому несчастному, во власти которого я нахожусь. Он не допустит, чтобы меня изнасиловали, мучили, убили. Прошу у Него света.
Нельзя же представить себе, чтобы архитекторы и строители жили во всех тех домах, которые они создали. Это было бы невозможно. Все это настолько очевидно, как я раньше не догадалась! Бог должен быть, но Он не может знать о нас ничего.
Когда вернулись, у меня был долгий разговор с милым, застенчивым мальчиком, Жаном-Луи. Его плохой английский и мой ужасный французский не мешали нам понимать друг друга. Он так робел. Боялся Пирса. И ревновал. Завидовал, что Пирс — наглец — запросто обнимает меня за плечи. А потом выяснилось, что Жан-Луи готовится стать священником.
Мне хотелось, чтобы он замолчал. Но он не останавливался.