— Бесполезно, — сказал он. — прекратите эту болтовню и оставьте меня в покое. Мне пора.
С курсов переподготовки в феврале и августе 67-го года он еще дважды пишет в комкон (бадеру, а потом и самому горбовскому), указывая на нецелесообразность использования его, хорошего специалиста по голованам, в качестве резидента. Тон его писем становится все резче, письмо горбовскому, например, я иначе, как оскорбительным, не назвал бы. Любопытно мне было бы узнать, что ответил душка леонид андреевич на этот взрыв ярости и презрительного негодования.
— А, да… Простите, кто вы такой? У вас ко мне дело?
— Теперь — не знаю… Наверное, да. Но посудите сами, Лева! На всем Саракше только один Тристан знал, что вы не должны возвращаться на землю. А он вам этого сказать не мог… Или все-таки сказал?
— Тогда о каком смысле идет речь? Или это снова камень в кусты?
Я отложил бумаги и снова оглядел гостиную. Внимание мое привлекла голубая тряпочка, валявшаяся под столом. Я подобрал ее. Это был измятый и изодранный женский носовой платок. Я, конечно, сразу же вспомнил рассказ Акутагавы, и мне представилось, как Майя Тойвовна сидела вот в этом самом кресле перед львом Абалкиным, смотрела на него, слушала его, и на лице ее блуждала улыбка, за которой лишь слабой тенью проступало выражение то ли растерянности, то ли недоумения, а руки ее под столом безжалостно терзали и рвали носовой платок…