Он знал, что если упадет – уже не поднимется.
Леся слушала его сбивчивое признание, не перебивая и даже не отстраняясь, когда он целовал ей ноги, обнимал за колени, умоляя простить. Внутри нее что-то оборвалось и застряло под сердцем тяжелой ледяной глыбкой. Впервые в жизни Лесе было по-настоящему противно. Она видела, что его раскаяние притворное, и винится он перед ней только ради спасения собственной шкуры, малость подпорченной ведьмарем. Чутье подсказывало ей, что ведьмарь – пусть жестоко, – но всего лишь подшутил над легковерным негодяем, и рано или поздно кровь остановится сама. Не мог человек, залечивший дерево, уберегший деревню от лютого зверя, пожалевший бешеного волка, и, не потребовав платы, избавивший Лесю от навязчивого, едва не погубившего ее страха, просто так, жестоко и изощренно, убить никчемного, глупого, но все-таки не заслуживавшего смерти человека.
– Меня сглазили, – погромче повторила она, теребя пальцами пушистый кончик косы.
– Что? – переспросил он, не столько недослышав, сколько желая узнать поподробнее.
– И кто ж тебе моей подмоги просить насоветовал? Подружки или родители? – спросил он.
Мальчик, наконец, оторвал глаза от красивого, но, увы, вовсе никудышного гриба… и увидел нож. Длинный, охотничий, с рукояткой, оплетенной потертыми кожаными ремешками – черным и коричневым. Нож сидел глубоко в теле пня, на треть лезвия заглоченный узкой щелью, пересекавшей потемневший от дождей спил.