Полдень выдался таким, каким во второй половине тин-виленского лета вообще-то полагалось быть позднему вечеру. Туча, дотянувшаяся с гор, едва позволяла отличить день от ночи, однако процессия, показавшаяся на дороге в яблоневых садах, даже во влажном сумраке умудрялась выглядеть праздничной и нарядной. Стражникам на башне сперва показалось даже, что к ним в гости пожаловал целиком весь город, включая не только детей, но даже собак, с лаем мчавшихся по сторонам шествия. Тут и там мелькали красно-зелёные накидки приверженцев божественных Братьев, причём кое у кого надетые правильно, у иных же – шиворот-навыворот, то есть красной стороной слева, что было, конечно же, ни в коем случае недопустимо, но в праздничной суматохе на это не обращали внимания, а и тот, кто обращал, – не в драку лез, а знай указывал пальцем да хохотал.
Всё это казалось ему невероятно смешным. Он хохотал так, что не сразу попал ключом в скважину очередного замочка.
По реке Край, именуемой саккаремцами Малик, а соседями-халисунцами – Марлог, прокатился со стороны гор косматый вал наводнения. Он многое смёл и попортил, пощадив только пограничный остров Хайрог и одноимённую деревню на нём, в разное время принадлежавшую то Саккарему, то Халисуну. Жители деревни истово молились, вознося благодарение кто Богине, кто Лунному Небу за то, что им досталось для жительства такое доброе место. И лишь старый мастер, возведший на своём веку не один десяток мостов, удовлетворённо гладил длинную бороду и с торжеством говорил двоим своим молодым нанимателям: “Ну? Убедились, что я вправду знаю, где строительство затевать?..”
Шутка получилась довольно жестокая. В сторону Эвриха тотчас обратилось три десятка лиц, одинаковых от въевшейся пыли, и тридцать пар глаз, вспыхнувших полоумной надеждой. Тарким не заметил. Он оглянулся только тогда, когда натянувшаяся цепь ощутимо дёрнула повозку, и туда с руганью устремился Харгелл. Эврих понял – купец вовсе не имел в виду подразнить людей, которых вёл в прижизненную могилу под названием “Самоцветные горы”. Он просто пошутил, думать не думая, что невольники могут услышать его слова и испытать едва ли не самое страшное чувство: несбыточную надежду у последнего края. Это была даже не жестокость. Это была следующая ступень, за пределом обычной жестокости. Это было примерно то состояние души, с каким мясник режет горло десятой за день корове, зажатой особым ярмом. Корова для него – не живое существо, обладающее именем и способное ощущать ужас и боль. Она для него – просто будущая колбаса.
– Да никак нас перетрусили? – удивился Шаршава. – С чего бы? Или их веннскими псами кто запугал?..