Кто-то громко и ясно, хотя и абсолютно беззвучно, произнес над ухом: «Опасность». Я мгновенно проснулся, сна ни в одном глазу, везде темень, слышно мерное дыхание Бобика. Я напрягся, слушал, глаза не то чтобы привыкали к темноте, но происходило нечто странное: я начал различать красноватые силуэты: один на лавке, другой на полу.
Тревога тукнула в груди, я насторожился раньше, чем понял, что здесь не так. Взгляд упал на распятие, где изображен, по-моему глубокому убеждению, человек, проявивший самую-самую великую, просто величайшую гордыню на земле, а это, кстати, первый смертный грех. С моей точки зрения, попытка искупить своей жизнью грехи всего человечества — такое сверхсамомнение, такая гордыня, что просто даже не знаю… это вне любого понимания, тем более — осуждения. Наверное, остается только принять.
Герцог, не слушая меня, ошалело смотрел на распростертого Отарка. Стальной панцирь на груди вмят, как будто в большой ком сырой глины с высоты ударил валун и промял до самой земли. Умело подогнанные доспехи при страшном ударе не рассыпались, а кровь выбрызнулась в сочленения тончайшими струйками, оросив красными каплями окружающих и даже удаленные стены. Под огромным телом с неестественно вогнутым панцирем растекается красная лужа.
— Но, сэр Ричард, — обиженно запротестовал Ревель. — Не удирать же нам…
Марквард оглянулся, мне показалось, что смотрит мне прямо в глаза.
— Чем обязан? — спросил он хрипловатым голосом, глаза у него оказались светлые, холодноватые, но лицо мне понравилось: суровое и добротное, если можно так сказать, умело слепленное, не пожалели материала на кости, на скулы, на мощные надбровные дуги. Квадратная челюсть, глубокие складки, но мелких морщин нет, да и откуда им взяться на такой выдубленной коже.