Через полчаса у Тома сложилось довольно смутное представление об уроке, потому что его голова была занята всем, чем угодно, кроме урока, а руки непрерывно двигались, развлекаясь каким-нибудь посторонним делом.
– Спать хочу до смерти! Твоя очередь стеречь.
Глубокая тишина, такая мертвая тишина, что слышно было даже, как они дышат. Том крикнул. Эхо откликнулось, прокатилось по пустым коридорам и, замирая в отдалении, перешло в тихий гул, похожий на чей-то насмешливый хохот.
– Ну хорошо, Том, я понимаю, вам было весело мучить всех чуть не целую неделю; но как у тебя хватило жестокости шутки ради мучить и меня? Если вы сумели приплыть на бревне на собственные похороны, то, наверно, можно было бы какнибудь хоть намекнуть мне, что ты не умер, а только сбежал из дому.
– Вот что, друзья, мы никому ничего не скажем, а как-нибудь, когда они все соберутся, я подойду к тебе и скажу: «Джо, трубка с тобой? Что-то захотелось покурить». А ты ответишь так, между прочим, будто это ровно ничего не значит: «Да, старая трубка со мной, и запасная тоже есть, только табак неважный». А я скажу: «Это ничего, лишь бы был покрепче». А ты достанешь обе трубки, и мы с тобой закурим как ни в чем не бывало, – то-то они удивятся!
Выбившись из сил от возни, они вылезали на берег, растягивались на сухом, горячем песке и зарывались в него, а потом опять бежали к воде, и все начиналось снова. Вдруг им пришло в голову, что собственная кожа вполне сойдет за телесного цвета трико; они очертили на песке арену и устроили цирк – с тремя клоунами, потому что никто не хотел уступать эту почетную должность другому.