Под проливным дождем я возвращался домой. «Власов, Воронов, Голомб…» Счастливый Голомб!
— Вы не имеете понятия об идеализме, — продолжал я, замечая с радостью, что с каждым моим словом у него вытягивается морда. — Вы просто не знали, чем бы меня поддеть, и поэтому написали: «идеализм». Недаром про вас говорят…
— Я его позову, когда начнется второй акт, — загадочно сказал он Кораблеву.
— Нет, ничего не пропало даром, — заключил он. — А что Север — фасад наш, как писал Менделеев, для меня никогда еще не было так очевидно, как теперь, во время войны!
Он подхватил мой чемодан, и мы пошли — куда же, если не в «кухню вообще», ту саму о, которая была одновременно кабинетом, столовой и детской. Но, боже мой, во что превратилась эта старинная уютная кухня! Какие—то плетенки с кашей стояли на столе, пол был не подметен, обрывки синей бумаги висели на окнах…
Мы поставили самовар, затопили плиту, и потом прозвенел глухой колокольчик в передней.